9 ноября Анастасия Зотова, жена россиянина Ильдара Дадина, рассказавшего о пытках в карельской исправительной колонии № 7, получила свидание с мужем. Оно продолжалось 4 часа, все это время Дадин максимально подробно рассказывал о том, что происходило с ним со дня попадания в ИК-7, и о том, что случилось после того, как издание «Медуза» 1 ноября опубликовало его письмо.
Нынешний рассказ Дадина, записанный Анастасией Зотовой, «Медуза» публикует с незначительными сокращениями.
Фото: Павел Чиков
Напомним, активист Ильдар Дадин, первый осужденный в России по закону «больше трех не собираться», обвинил сотрудников Сегежской исправительной колонии в пытках и угрозах убийством. Отстаивал ли Дадин права человека или «нарушал режим содержания и раздражал сотрудников колонии», разбираются власти и правозащитники.
«Это не исправительное учреждение, это концентрационный лагерь. Людей здесь держат не для того, чтобы они исправились, а для издевательств. Я прошу от моего имени направить заявление в Следственный комитет в связи с тем, что в ИК-7 к заключенным применяется целый комплекс пыток. Избиения и пытки не прекращаются даже сейчас, после вмешательства [уполномоченной по правам человека] Татьяны Москальковой и приезда членов СПЧ [Совета по правам человека при президенте] Павла Чикова и Игоря Каляпина.
Я слышу, как людей бьют, я слышу, как они кричат. Я знаю, что продолжаются пытки холодом и голодом, и не могу писать на это жалобы сам. Я готов назвать конкретные даты, но лично в беседе с правозащитниками, поскольку боюсь, что сотрудники узнают и эти видеозаписи тоже удалят (Павел Чиков рассказывал, что запись избиения Дадина может быть удалена, поскольку данные с видеорегистраторов хранятся 30 дней, а инцидент произошел в сентябре. — Прим. Meduza). Я знаю, что на днях они стирали видеозаписи с жесткого диска, и прошу запросить все видеозаписи со всех камер, которые есть в принципе — пока хоть что-то еще сохранилось. Проверить мои слова можно будет легко, потому что избиения проходят здесь практически ежедневно.
Я прошу написать заявление в СК, потому что я сам этого сделать не могу — согласно распорядку дня, писать что-либо (письма или жалобы) можно только в личное время, на это отведено полчаса. Остальное время — работа, например, уборка камеры. При этом если ты убрался за полчаса, ты не можешь ничего не делать — подметай пол по второму, по третьему разу. Если увидят, что ты не работаешь, отправят в ШИЗО. Это напоминает мне истории, которые я читал про нацистские концлагеря — когда заключенных заставляли заниматься бессмысленным трудом, например, перетаскивать кирпичи с места на место.
А личное время почти полностью тратится на то, чтобы дойти из камеры до склада, поскольку личных вещей у тебя с собой нет никаких, даже еды — все на складе. Когда приходишь, остается пять минут, и, понимая, что жалобы не напишешь, пытаешься поесть, потому что здесь целый день мечтаешь о кусочке колбасы и кусочке хлеба — прямо как в рассказе «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Еда снится по ночам, а когда представляешь себе длительное свидание, думаешь не о том, что можно обнять жену или сестру, а о том, что тебе привезут еды. Я думаю, что сотрудники ФСИН сокращают нам «личное время», пользуясь тем, что у нас нет наручных часов и мы не можем их проверить.
Самое страшное начинается для человека, когда он только прибывает в ИК-7. Его бросают в «этапку». Меня сотрудники ФСИН сначала уверяли, что это специальная камера для вновь прибывших, типа карантина, но на самом деле это просто камера ШИЗО. Я узнал, что это ШИЗО, потому что уже потом меня заставили подписывать протокол о помещении в штрафной изолятор якобы за какие-то найденные у меня лезвия (эти лезвия «находят» у всех прибывших, попробуйте запросить документы по водворениям в ШИЗО для всех этапированных!).
Вход в штрафной изолятор в ИК-7. Фото: Павел Чиков
Потом еще несколько раз бросали меня в ту же «этапку». В общей сложности я провел там 45 суток, и это были 45 суток ада. В этой камере отсутствует теплоизоляция. Если на улице минус десять градусов, в камере — тоже. При этом тебе выдают только одну робу, а все личные вещи забирают, согреться нельзя. Ночью я лежал под пледом, были судороги от холода, и я думал только о том, чтобы продержаться хотя бы неделю. Снилась еда — в первые дни я объявил голодовку, потом меня заставили от нее отказаться, но кормили впроголодь. Из СИЗО я привез нормативы питания по правилам внутреннего распорядка, но у меня их отобрали. Я вспоминал что-то по памяти, пытался сравнивать — выходило, что порции урезаны примерно вдвое. Пытки холодом и голодом можно вытерпеть один день или два, но когда это продолжается постоянно и ты не знаешь, когда это закончится, — просто невыносимо. Я очень ждал помощи, потому что просил направить письма о моем нахождении по адресу жены и матери (по закону они обязаны это сделать). Но по адресу жены они не направили, потому что я не знал его наизусть, а посмотреть в тетрадке мне не дали, сказали: «Если не помнишь, нам пох». Я оставил адрес матери — но письмо туда, видимо, тоже не пришло.
11 сентября меня впервые пытались «поставить на растяжку» по время поверки — после того как 10 числа я объявил голодовку [в знак протеста против помещения в ШИЗО]. «Растяжка» — это когда ты стоишь в двух шагах от стены, прикладываешь к ней руки тыльной стороной ладоней. Лицо опущено, ноги максимально широко разведены. При этом никакой закон, никакое постановление не регулирует именно такую позу, я проверял. Когда заключенный «встает на растяжку», его легко бить. Бьют по голове — по затылку, по вискам, по темени — но не кулаками, а ладонью, так, чтобы не оставалось следов. Бьют ногами — но не носком ботинка, а плашмя подошвой — по туловищу, по ногам, по внутренней стороне бедер, там, где пах. Когда пытаешься закрыться руками, попадает и по рукам. У меня на локте долго был синяк от удара — наверное, месяц заживал. На внутренней стороне бедер тоже были синяки. Бьют, пока не упадешь. Когда поднимаешься — опять бьют, до тех пор, пока не согласишься с тем, что они говорят. Тебе говорят, например: «Ты ничтожество, ты пидор», и ты должен отвечать: «Я ничтожество, я пидор». Меня вот заставляли говорить: «Путин наш президент», потому что я оппозиционер.
Причем нельзя видеть лица тех, кто бьет, потому что стоишь к ним спиной. И они не представляются, конечно — бьют анонимно и с ощущением собственной безнаказанности. В какой-то момент я не выдержал и закричал, подошла женщина-фельдшер и сказала: «Прекратите уже его бить». Я спросил ее имя, чтобы потом была возможность позвать ее как свидетеля, но она не назвала. И пытки не зарегистрировала.
На видеорегистратор сотрудники ФСИН пытаются разговаривать вежливо. Например, когда я прибыл в колонию, пожаловался, что на этапе потеряли часть моих личных вещей. Они на регистратор сказали: «Все в порядке, ваши вещи прибыли сюда» — но на самом деле не прибыли, я их не видел. Пропали, например, бритвенные станки — мне выдали местные, а они совсем не бреют, а как будто вырывают волосы. Сотрудник ФСИН, который смотрит, как ты пытаешься побриться, говорит: «Давай, брейся лучше, а то отправим в ШИЗО». Баня, куда водят раз в неделю, — единственное место, где вроде бы можно согреться, но сотрудники специально отключают горячую воду, а когда говоришь, что вода холодная, отвечают: «Нет, она горячая». И приходится мыться под ледяным душем.
Когда начали избивать, я им процитировал Конституцию, статью 21.2: «Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию». На это мне совершенно серьезно ответили: «Ты не понял, в какое место ты попал, здесь Конституция не действует». Между тем, согласно статье 15.1 Конституции, она действует на всей территории Российской Федерации, и я не понимаю: они в ИК-7 решили устроить антиконституционный переворот? Они уже отделились от территории РФ?
Член президентского совета по правам человека Игорь Каляпин во время визита в ИК-7, 7 ноября 2016 года. Фото: Павел Чиков
12 сентября ко мне опять пришли сотрудники ФСИН и сказали выйти из камеры на поверку. Я понял, что сейчас снова будут бить и сказал: «Какая разница, где вы будете меня бить, в камере или в коридоре?» Тогда они включили видеорегистратор и начали все делать «по правилам»: сказали, что применят силу, подбежали, начали заламывать руки. Причем наручники все равно использовали незаконно, потому что я не сопротивлялся, и какой смысл вообще был в наручниках? Я специально держал ладони в сцепке, чтобы меня не обвинили, будто я сопротивляюсь.
С первого раза у сотрудников не получилось снять красивое видео, на котором все «по закону» — они меня отпустили, вышли за дверь и начали заново. Открывают дверь, просят выйти из камеры, я им так же отвечаю, они предупреждают о применении силы и набрасываются. Снять все так, чтобы было «по закону», удалось только с третьего дубля. Сотрудники на видео кричали, что я хватаю их за одежду, но это неправда, по видео должно быть заметно. И там должно быть слышно, что я отказываюсь выходить из камеры, потому что говорю: «Мне все равно, где будете меня бить». Я очень рад, что кусок этого видео попал в российские СМИ, теперь во ФСИН не смогут сказать, что оно удалено. А если запросить видео целиком, должно быть видно, что они вытаскивают меня из камеры и бьют. Кто в этом участвовал, я по именам назвать не могу, только по званиям: один майор, другой — старший прапорщик и еще старший лейтенант.
Когда избивали, надели на голову шапку-ушанку как мешок, чтобы закрыть мне глаза. Я подумал, что сейчас они меня убьют и все это закончится — и улыбнулся. Это разозлило их еще больше, кто-то сказал: «Смотрите, он еще и улыбается». Начали бить еще сильнее и требовали, чтобы я извинился перед [начальником ИК-7 Сергеем] Коссиевым за свое поведение. После этого поставили на колени и начали издевательски цитировать куски из моего письма жене — о том, что я готов встать на колени только перед любимой женщиной, — оскорблять. Потом стянули штаны и со спущенными штанами и с шапкой на голове куда-то понесли. Через узкую полоску между шапкой и лицом я увидел, что вынесли в прогулочный дворик. Четыре человека подняли руки, уже скованные наручниками, и прицепили куда-то, но я смог встать на ноги. Тогда один из них сказал: «Нет, так не пойдет» — и меня отцепили и подняли повыше, чтобы стоять я не мог. Было дико больно, и я чувствовал, что начали течь слезы, сопли, слюни — и изо всех сил просто старался не кричать.
Они сняли с меня трусы и кто-то из них сказал: «Сейчас тебя будут насиловать, позовите…» — то ли Веню, то ли Беню. Другой рассердился: мол, зачем ты имена называешь. Первый ответил: «Какая разница, он все равно ничего не увидит». Кто-то пошел за этим Веней. Через пару минут они мне сказали, что есть последний шанс избежать изнасилования — если я соглашусь прекратить голодовку. Я согласился, но они сказали, что повисеть все равно придется и снимут меня с этой дыбы только после звонка из администрации.
Уже через полчаса мне хотелось кричать, но я понял, что не могу ничего сказать; когда пытался вдыхать и выдыхать, не хватало воздуха. Получалось дышать только быстро и нервно. Потом наконец меня сняли — сотрудники озвучили свои требования: я должен выполнять все их требования, прекратить голодовку, извиниться перед Коссиевым. Сначала отцепили одну руку, и она повисла, как плеть, потом вторую — то же самое. Кто-то засмеялся, что я сейчас упаду, но я не упал, только спину не мог разогнуть. Все это они снимали на видеорегистратор — возможно, потом показывали Коссиеву.
Кабинет начальника ИК-7 Сергея Коссиева. Фото: Павел Чиков
Я тогда еще не знал, как расшифровываются инициалы Коссиева — «С.Л.» — и про себя назвал его «садист лагерный». Все эти пытки, все эти избиения здесь происходят только с его ведома. Когда мы с ним после подвешивания разговаривали, он сказал: «Да, здесь мы бьем заключенных». Как будто это его право. И сказал: «Тебя били еще несильно, если я прикажу, будут бить сильнее». Я сказал, что объявлю сухую голодовку, пока сюда не приедет прокурор, а Коссиев только посмеялся и ответил, что если я буду жаловаться, меня здесь же убьют и закопают. Я понял, что он не боится проверок и прокуроров.
Бывают в колонии проверки, но они очень странные. То есть тебя заставляют смотреть в пол, и ты видишь только ботинки проверяющего. Кто именно пришел — от ФСИН, от уполномоченного по правам человека или это прокурорская проверка — не говорят. Тех, кто избит и у кого синяки остались, от всех проверок прячут в ШИЗО. А если разговариваешь с кем-то, то в присутствии тех же сотрудников ФСИН, которые тебя и пытали. И что, ты при них же будешь на них жаловаться? Они это запомнят и будут бить еще сильнее. Поэтому разговаривать с заключенными имеет смысл только наедине.
Когда я рассказал о произошедшем адвокату Алексею Липцеру, я очень боялся, что ты не опубликуешь это письмо, боясь за меня. Но 1 ноября я понял, что ты все сделала, и сделала все правильно. Сотрудники ФСИН начали суетиться. Меня повели в санчасть, правда, не сказали, куда и зачем. Там раздели догола, начали снимать видео; что происходит, не объясняли. Меня перевели из ШИЗО — правда, не в обычные условия, а в камеру «для буйных». Там со мной сидит другой человек, он на самом деле сумасшедший, вплоть до того, что мажет экскрементами стены. Недавно его куда-то увели — наверное, в ШИЗО.
Московские оперативники приехали 2 ноября, потом 3-го тоже приходили. Я пожаловался, что сижу вместе с сумасшедшим, а в колонии им сказали: «Это ради его же безопасности». Потом разговаривал с местными сотрудниками ОНК, и создалось впечатление, что их глава очень дружен с местными сотрудниками ФСИН, но все равно им все рассказал. Про то, что во время разговора с ними у меня случился припадок (во время встречи с членами карельской ОНК Даину стало плохо, его увезли в больницу. — Прим. «Медузы»), я даже не понял: когда говорил, я чувствовал, что раскачиваюсь, и не мог это прекратить, тело меня не слушалось. Потом в какой-то момент перехватило дыхание, я не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть и понял, что проваливаюсь в темноту. О том, что были конвульсии и пена, мне никто не сказал, я только сквозь дурман почувствовал, что меня несут, раздевают, потом почувствовал укол в ягодице. И еще зубы болели — наверное, их разжимали, чтобы вытащить язык.
На следующий день повезли куда-то, не сказали куда. Видел через окно автозака, что там было красивое озеро. Сделали снимок головы, потом увезли обратно, результатов мне никаких не показали. А если бы я знал, что везут в больницу, я бы попросил лучше сердце проверить, потому что в последнее время болит в груди.
Сейчас меня лично не избивают, но продолжают издеваться. Например: «Вот, и надо было тебе жаловаться? Ничего не добился, только на весь мир себя выставил петухом. И никого ты не спасешь». Еще говорят: «Ты политический, теперь до конца срока из ШИЗО не выйдешь»".
Руководители исправительной колонии № 7 с 1 ноября никак не комментировали заявления Ильдара Дадина.