Oboz
В литинституте преподаватели запрещали нам, студентам, называть свои тексты произведениями, а литературную работу – творчеством: мол, «у Пушкина – творчество, а у вас – так…» Нас приучали к тому, что мы не писатели, а авторы, не поэты – а авторы текстов, не драматурги – а авторы пьес. Да и пьесы наши – не пьесы, а тексты для театра. И в дипломе написано – «литературный работник». Скромненько. Без выпендрежа.
Сколько бы я ни читала современной литературной критики, сколько ни бывала на литературных фестивалях и премиях, практически в каждой статье, на каждом мероприятии в лоб или между строк мелькает вот это: «Гениев здесь пока нет». Все ждут прихода нового Чехова или Толстого… А хороший приход в современном мире бывает только от шалфея прорицателей.
Но частенько я задумываюсь о том, что было бы, если бы гений появился сейчас – ну, что бы все эти критики, издатели и члены жюри с ним сделали?
Как минимум его бы просто не узнали. Ну, в раздаче слонов он бы точно не участвовал. Потому что в раздаче слонов побеждают не самые талантливые, а самые юркие, хитрые, пробивные, знакомые, те, кого член жюри еще в детстве на коленках держал; то есть писатели не с хорошими текстами, а с хорошим «послужным списком».
Ну да ладно с этими слонами премий и фестивалей. Есть ведь еще читатели, которые голосуют своим рублем. Возможно, гений был бы узнан читателем – и они, читатели, растащили бы его на цитаты. Нет! И здесь засада. И не только потому, что вкус читателя уже испорчен бульварной литературой, но в первую очередь потому, что прежде чем оказаться в руках простого читателя, рукопись должна пройти издательский кастинг.
И вот теперь представьте молодого Достоевского, который пришел со своим «Преступлением и наказанием» в крупное коммерческое издательство. Мало того что его рукопись может быть просто потеряна, погребена под тоннами графоманских текстов, претендующих на свое место под солнцем, – так она еще может быть отклонена редактором без объяснений с лаконичной формулировкой «не наш формат». Но допустим, что рукопись все-таки дошла до издателя, он покрутил ее в руках – и (о чудо!) пригласил Достоевского на встречу. Знаете, что издатель скажет молодому автору? «Федор, все плохо, мой мальчик. Ну, во-первых, фамилия – длинная, с негативным окрасом. До-ста-е-вский… Разве вы хотите доставать своих читателей? Или ваша миссия нести людям позитив? ФИО никуда не годится. Надо брать псевдоним. Покороче, позвучнее. Название романа – ужас. Вы простите, но оно слишком дидактическое. Мол, за каждое преступление вас ожидает наказание. Старо. Неактуально. В этой мысли нет свежести. И потом, у читателя и так непростая жизнь. Зачем ему еще ваши нравоучения и сентенции? Добрее надо быть к людям, мягче. Хотя название вам подберут маркетологи. У нас есть секрет. Берется топ-100 названий прошлого года, считаются самые употребляемые в них слова, а потом из этих слов фабрикуются новые заголовки. Например, «Секс, насилие, рок-н-ролл». Отличное название для романа. Название получили? А теперь пишите о чем хотите. И кстати, содержание вашего текста. Ну очень вялый сюжет. Одно убийство на весь роман! Разве это повод для текста? Вы посмотрите криминальную хронику! И почему читатель на протяжении всего романа знает, кто убийца? Это же нарушение всех канонов! Читатель должен гадать, мучиться, сопоставлять факты, анализировать – и все равно быть обманутым. Вот что любит современный читатель. Замолчите про муки совести. Это вообще несовременная тема. Учитесь, мой мальчик, пока я жив. Пишете, конечно, неплохо. Возможно, и будет из вас толк, если все переписать и переделать…»
Настоящий гений не стал бы переписывать роман. Нет! Он нашел бы толстый литературный журнал, где бы его текст опубликовали на рыхлых страницах маленьким тиражом. И уж тут-то его бы растоптали вездесущие критики. Ибо таков обряд инициации в нашей литературе. Лет шесть-десять писателя должны смешивать с грязью, говорить, что он выскочка, мол замахнулся «на святое, на самого Вильяма нашего Шекспира». И только потом, если гений не сломается, а превратится в коммерческого борзописца, он докажет своими тиражами в твердом переплете, что он «не тварь дрожащая, а право имеет».
Думаю, если бы Христос приземлился в Гародне, с ним бы сделали то же самое, что и две тысячи лет назад…
Вот что говорит Павел Руднев, театральный критик, об этой тенденции в литературе:
– Недоверие к современному художнику – это своего рода психоз.
– А с чем связан этот психоз?
– С двумя вещами, думаю. В конце XIX века с внедрением технических средств массового тиражирования и демократизацией зрителя появилось явление массовой культуры. Экспериментальное искусство стало строиться во многом на сопротивлении масскульту и резко поменяло свои задачи. И это разделило искусство на две неравновеликие и несмешивающиеся территории: классику и современность. А вторая вещь – советская культурная изоляция, которая отрезала нас от мировых процессов развития современного искусства, и мы не прошли многих этапов раскрепощения культурных кодов, культурных «заветов». И постсоветские республики по-прежнему страдают от последствий этой цензуры: во-первых, в школьном образовании культивируется Пантеон (мировая классика – как пример всего и вся, а современная культура вообще не изучается), и, во-вторых, опять-таки опыт становления современной культуры XX века не стал «нашим», «присвоенным». То есть весь художественный авангард, начиная от экзистенциалистов и заканчивая постмодернистами, не был усвоен русской культурой, и прежде всего читателями, зрителями. Если мы сегодня спросим у населения, какие у них культурные приоритеты и кумиры, то в 70-80 процентах случаев мы услышим о каком-нибудь советском кино как о культурном идеале. Ну и куда тут лезть с современным искусством?
– А что же тогда с этим делать, есть ли выход?
– Да ничего не делать – ждать, пока поколения сменятся.
И все же лично мне кажется, что это очень опасная стезя – называть и считать литературные произведения текстами. Отношение к своим произведениям как к текстам снимает внутреннюю ответственность с автора за качество. И делает возможность отчуждения текста гораздо менее болезненной, ведь «я – не писатель, я – автор любовных романов, иронических детективов, городских соплей (нужное подчеркнуть)».
Даже пишут многие под псевдонимом, потому что под своей фамилией такое стыдно публиковать. Литература превратилась в поденщину. Да и цена такой работы невелика. Чтобы автор мог хоть как-то существовать на свои гонорары, ему нужно писать пять-шесть романов в год, то есть роман за два месяца. А это, согласитесь, довольно короткий срок для создания шедевра.
И все-таки – какой солдат не мечтает стать генералом? В глубине души каждый автор верит, что он именно писатель, а литература – это айсберг, где девять десятых массы находится под водой, и только маленькая вершина переливается всеми цветами спектра. И даже если сейчас ты – писатель – находишься под водой, то завтра айсберг может перевернуться, и радуга гениальности, которая сияет именно в твоем романе, станет видна всем окружающим.